...

[old-hren]

Искал в Гугле картинки к поздравительному посту на "23 февраля", а нашел вот это. Теперь меня "не отпускает"...

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ВОЛОДИ

Рассказ из книги «Русские корни»

Иногда мы помним то, что было не с нами…Живем
днем сегодняшним, но храним в памяти чужое прошлое…
И оно становится нашим, текущим по нашим венам,
стучащим в наше сердце…
Лина ГОРОДЕЦКАЯ.

Мамочка, мне больно, скажи ему, мамочка! – кричал Володя из соседней комнаты.
Люба бросилась к нему, бросилась взглядом, криком, но на её ноги лёг кованый ботинок Рыжего, и крик захлебнулся в горле.
А Володя кричал и звал её:
– Мама, я буду слушаться, я буду хорошим. Скажи ему, мама!
Он знает, что его никогда не наказывают, потому что он плохо себя не ведёт. Но почему наказывают сейчас, почему так страшно и сильно бьют с размаху? Почему мама не идёт к нему?
Её Володя, семь веснушек на счастье, три на правой щеке и четыре – на левой. Рыжий смеялся. Смех его, как бычий храп, донёсся до неё:
– Ну что, сучка Алёшкина, добрались и до тебя.
Оказываются, они знают, что она – Алёшина жена. Если бы Алёша был дома, грубый или добрый, нежный или резкий, всё равно – какой, они бы не вошли сюда безнаказанно, как вошли сейчас.
Вот лежат Алёшины запонки. Уже два месяца лежат в пепельнице на буфете. Рыжий вытряхнул пепельницу, словно искал двойное дно, и бросил запонки в карман.
Для этого они здесь, двое страшных братьев, рыжих близнецов. Синхронных в своих мыслях и поступках.
Володенька, её мальчик… Люба слышала солёный свист ремня и его стон, а Рыжий, намотав её волосы на ладонь и приподняв со стула, выплюнул в неё:
– Плохо сына воспитала, плохо он гостей принимает. Час назад они ворвались в квартиру, перевернули всё, что увидели. Забрали золотые часы её мамы и Любино обручальное кольцо. Володя только проснулся и вышел в длинной тёплой пижамке. Люба, закутавшись в платок, сидела в углу комнаты, ей не разрешили вставать.
– Мама, – подбежал он к ней, – разве чужим дядькам можно трогать наши вещи? Шестилетний максималист, знающий только, что есть хорошо, а что – плохо.
Рыжий полицай зло повернулся на его голос:
– Говнюк, ишь ты, законник нашелся. Сейчас ты у меня забудешь, кто свой и чужой.

Он бил его по маленькой, розовой от сна спине, а второй Рыжий держал ботинок на ногах Любы и неспешно струшивал на неё папиросный пепел. Вдруг он заметил серёжки в её ушах, и, не церемонясь с застежками, сорвал мочку. Когда Рыжий срывал вторую серьгу, Люба потеряла сознание. Лучше умереть, когда теряешь сознание. Где-то вдали плыло серое облако мертвецов, и она почти долетела до него. Но кто-то выплеснул ей на лицо воду, и Люба упала с облака на дощатый пол, между табуретом и столом.
Два совершенно одинаковых оскалистых рта дышали на неё запахом перцовки и гнилых зубов.
– Если не подохла, всё равно ей немного осталось, – сказал один из рыжих. Они ушли.
Любе двадцать восемь лет. Почему ей осталось немного, почему Рыжие чувствуют себя хозяевами её жизни?

Володенька лежал ничком на широкой кровати. Красные ленты пропечатались на его спине. Люба наклонилась над ним. Он дышал хрипло, но он был жив. Она быстро принесла чудотворную мазь бабы Дуси, натёрла Володю, укутала его и взяла на руки. Он дрожал, как замёрзший щенок, которого они когда-то подобрали.
– Ну не надо, не надо, родной, – погладила она сына по слипшимся волосам, – всё позади.
– Они плохие люди, мама? – спросил Володя. – Это они фашисты?
- Они помогают фашистам, и они плохие люди.
- А почему мы не можем их убить?
- Их много, и нам нечем их убить.
– Тогда их убьёт мой папа, у него есть оружие. Он ведь сейчас воюет с ними?
– Да, сынок.

Володя согревался и медленно затихал у неё на руках, а она качала его в такт своим мыслям. Если сегодня они пришли бить и грабить, то завтра придут убивать. Нет, это невозможно. Давно кончилось средневековье. Сейчас середина двадцатого века… Но рассказывают страшные вещи. Там где прошли фашисты, не осталось живых евреев. Правда, у страха глаза велики… А впрочем… Вчера её встретил сосед и сказал:
- Здравствуйте, товарищ Шустерман.
- Я уже восемь лет ношу фамилию Орловецкая, – возразила Люба.
- Запамятовал, запамятовал, товарищ Шустерман, – прошепелявил сосед. – До свиданьица.

Читать дальше...

Люба давно забыла, что она еврейка. Выйдя замуж за Алёшу, она жила его праздниками, а его праздники не были связаны ни с какой национальностью. А вот сейчас ей вспомнилось, что она Любовь Абрамовна, в девичестве Шустерман, что её русский муж Алёша Орловецкий далеко от неё и их сына Володьки.
Он решил назвать сына в честь Ленина. В тот день пришла Любина мама, тайно влюблённая в идеи сионизма и сказала:
– Соглашайся, доченька. Жаботинский тоже Владимир. Умный человек.
Мама умерла пять лет назад от бессмысленно плохо сделанной операции. И сейчас Любе не с кем посоветоваться.
Может быть, всё обойдется? Нужно слиться с землей, с травой, обезличиться, но как? А может бежать в село, к бабе Дусе, Алёшиной бабушке? Она не бросит в беде. Скажет, что её родня… В крайнем случае, спрячет, как она говорит, «сховает». Сколько туда добираться, день, два, три? Можно выкупить у кого-то подводу, но разве Люба справится с лошадьми? Господи, оказывается, она ничего не умеет, только рисовать иллюстрации к книгам, которые сейчас никому не нужны.

Последней книгой, которую она иллюстрировала до войны, был «Дон Кихот». Володя, только выучивший буквы, водил пальцем по единственной интересной ему строке на второй странице и с пафосом читал: «Оформление художника Любови Орловецкой». Люба и Володя смеялись. Когда Володя уснул, Алёша сказал:
- Володьке нужна сестра, зря парень растёт один.
- Ценно не количество, а качество, – отшутилась Люба.
- А нам всё ценно, – ответил Алёша.
И, подняв её вместе со стулом, отнес в спальню… А те¬перь кто-то медленно просыпается в ней, может быть, Володькина сестра, а может, брат.

Мазь бабы Дуси успокоила боль, и Володя согрелся. Глаза его стали бархатными, он ещё сильней прижался к ней и сказал:
– Я буду спать. Это означало просьбу: «Мама, спой мне свою колыбель
ную». Люба негромко, чтобы не резать голосом тишину, запела:

Спи, мой мальчик, спи, мой сладкий,
Спи спокойным сном.
Завтра ждут тебя лошадки,
Фея, добрый гном.
Я с тобою, твоя мама,
Вместе нам вставать.
Утром нас разбудит солнце
Лучиком в кровать.

Эту нехитрую самоделку она наскоро сочинила, когда Володе было три года, а он полюбил её больше всех колыбельных.
Володя спал. «Я должна защитить его от беды, – решила Люба, укладываясь рядом с ним, – завтра надо бежать к бабе Дусе. Здесь страшно оставаться».
Октябрьский дождь за окном обрывал верёвки с бельём. Уличный фонарь, промигав несколько раз, погас…

Назавтра у Володи поднялась температура. Он жалобно смотрел на Любу и спрашивал:
– У меня все болит, мама. А когда это пройдет?
– Очень скоро сынок, – успокаивала его Люба. – Дождик пройдёт, и ты поправишься. Подводу она не достала, да и дороги размыло. Идти пешком было невозможно, они бы никуда не добрались.

Через неделю были развешены приказы о сборе всех евреев. Дожди неожиданно прекратились, и у Володи упала температура. «Он не еврей, мой мальчик, – твердила себе Люба, – и я не пойду с ним никуда». У Алёши русый чуб и вздёрнутый нос, и Володя похож на него, только глаза у него Любины.
На следующий день в дверь вежливо постучал шепелявый сосед:
– Товарищ Шустерман, там уже всех вас собирают.

По лестнице поднимались два рыжих полицая. Это был вверенный им район. Володю Люба завернула в крестьянский платок и завязала сзади. Он стоял смешно и неуклюже, и всё выяснял у неё, едут ли они встретиться с папой. Когда они уже уходили, он сказал:
– Мама, ты забыла главную свою книгу. И с «Дон-Кихотом» под платком он спустился вниз. Их собрали в небольшом яре, за городской чертой. Зимой обычно они с Алёшей ходили туда на лыжах, а весной собирали ландыши. Володя всё ещё искал папу.
- Подойти ко мне, – сказала ему Люба, – обними меня и закрой глаза. Я спою тебе твою колыбельную.
- Мы сейчас будем спать? – удивлённо и испуганно спросил Володя.
- Обними меня и закрой глаза, – повторила Люба, потому что больше ничего не могла говорить.
Их выстроили в третью очередь надо рвом.

Володя, ничего не понимая, прижался к ней, а она, стараясь заглушить Крик всех Криков, запела ему:

Спи, мой мальчик, спи, мой сладкий,
Спи спокойным сном…

Володя открыл глаза и улыбнулся ей, и это – последнее, что она видела…

***

– Мама, ты очень кричала, что случилось? – Вовка забрался к ней в постель и тряс её. – Не кричи так, мама, а то я испугался.
Люба села на кровати. Вовка пристально посмотрел на неё и сказал:
– Наверное, у тебя температура. Тебе нужен «акомоль». Придёт папа и тебя наругает, что ты не приняла лекарство.
Люба, молча, сидела на кровати и, не мигая, смотрела на Вовку.
– Ты плохо лечишься, – сказал Вовка словами отца. – А нам нужна здоровая мама.
Люба всё ещё молчала в оцепенении. Тогда Вовка испугался всерьёз:
- Если тебе так сильно плохо, то я позвоню папе на работу.
- Нет, не надо, – успокоила его Люба, – просто мне приснился страшный сон.
- А-а-а, – разочаровался Вовка, – и всего-то. Мне тоже однажды страшный сон снился, когда ты на ночь рассказала сказку про Кащея Бессмертного. Но я его нисколечко не испугался и победил. А ты, наверное, тоже что-то страшное читала.

Люба взъерошила Вовкин белобрысый чуб. Он только ждал этого и уткнулся, как телёнок в её бок.
– Марш от меня, – попыталась прогнать его Люба, – я простуженная.
Но Вовка смеялся и цеплялся за спинку кровати:
– А я очень даже хочу простудиться и не пойти в школу. Мне там не нравится.
Он укрепил свои позиции и устроился на уголке её подушки. Люба перестала спорить.
– А почему тебе не нравится в школе? Раньше ты ничего не говорил.
– Потому что они меня называют Зеевом, а мне не нравится.
– А какое имя тебе нравится?
– Мне нравится, – Вовка с готовностью начал дурачиться, – мне нравится «Солнце моё ясное» и «Зайчик мой беленький». Так ты меня называла, когда я был маленький, а учительница так не называет.
Люба рассмеялась. Пока она спала, на улице прошёл дождь, и заблудившиеся капельки неспешно спускались по оконному стеклу. Октябрьский дождь, настоянный на запахах позднего лета и пустынном зное «хамсина».
– А папа придёт и скажет, что мы зря помыли окна, – теперь никто этого не увидит.
– Вы – два грязнули.
– Нет. Мы просто рационализаторы, – гордо ответил Вовка, вспомнив, как отец говорил, что мыть окна перед дождями не рационально.
Он устроился поперёк кровати у Любы в ногах и тихонько собирался щекотать её. Люба видела это по глазам.
– Брысь, – предупредила она.
– Нет, мамочка, нет, – испугался Вовка, – я ничего такого не думал. И не выгоняй меня.
Он опять уткнулся в неё и замурлыкал на иврите какую-то детсадовскую песенку.
- Мама, а кто это «гой»? – спросил он.
Люба от неожиданности приподнялась:
- А где ты слышал такое слово, сынок?
- Так Шарон меня называет.
- А кто это Шарон?
- Это такой мальчик в нашем классе. Он говорит, что я – гой, а гой – это не еврей. Разве это правильно, мама?
– Нет, сынок, это не правильно.
- Я так и думал, – продолжал размышлять Вовка, – если бы я был гой, то я был бы араб, а так я просто мальчик.
- Ты просто мальчик, – согласилась Люба, – мой сын, и не слушай никакого Шарона.
– Нет, я его побью, если он мне опять так скажет.
Ничего, кроме самого педагогического ответа «драться нельзя», Люба не придумала. Придёт Алёша, решила она, и они вместе попытаются правильно объяснить Вовке то, что им самим давно кажется понятным и решённым.
А Вовка прислушивался к нарастающему гулу.

– Ага, – радостно резюмировал он, – самолёты полетели «Хизбаллу» бомбить. Трах-трах-трах… Я тоже буду лётчиком.
Люба чуть не заплакала. Он, Вовка, – с ней, смешно гримасничает и хочет бомбить «Хизбаллу». Маленький защитник Отечества.
– Иди ко мне, сынок, – позвала она.
Вовка моментально перекатился к ней. Она поцеловала все семь его веснушек.
– Не бойся снов, – серьёзно сказал он, – я с тобой, и папа. И ты уже большая.
– Конечно, Володенька,– пообещала Люба, – раз ты со мной, мне плохие сны больше не будут сниться.
– А покачай меня, как маленького, – попросил Вовка, – а то скоро будет у тебя другой ребёночек. И ты меня больше никогда качать не будешь.
- Буду, – сказала Люба, – если ты попросишь.
- Нет, – заупрямился Вовка, – я потом не попрошу. Мне уже скоро шесть с половиной лет.

Люба обняла его и запела:

Спи, мой мальчик, спи, сыночек,
Звёзды за окном.
С каждой звёздочки нам машет
Добрый старый гном.
Утром гномик спать ложится,
Мы с тобой встаём.
Сразу выглянем в окошко,
Солнышко найдём…

Вовка закрыл глаза от удовольствия. Он не спал, но сильно жмурился, уж очень хотелось дослушать мамину колыбельную.

***

Журналист и прозаик © Лина Городецкая – автор книги “Русские корни”.

@темы: Не моё..., Авторское, "Идите нахуй, серые пятна..." ™, Кто панкует - тот поймет..., Литература

Comments

[Полторакота]

[Taro Amoretti]

Это хорошо..Нет,это прекрасно.
Спасибо за это.

[old-hren]

Полторакота,
Taro Amoretti,

Я рад, что не одного меня этот рассказ "задел за душу"...

[old-hren]

Да еще в свете последних событий в Киеве, уж больно актуальная первая часть рассказа. Меня не покидает такое чувство... почему-то...